Конечно, зеленые волосатые гусеницы, живущие на иве, гораздо длиннее, и каждый раз, проходя под деревом, ты убеждаешься, что они там уже не живут, потому что перебрались к тебе на голову или за шиворот. С визгом и воплями, махая мельничными крыльями, в которые вдруг превращаются твои руки, ты пытаешься избавиться от новых жильцов и даешь себе честное слово больше никогда не болтаться под ивой. Но через минуту об этом забываешь и случайно обнаруживаешь мохнатое чудовище в кармане или в рукаве. Поезд туда точно не заползет, потому что там нет железной дороги.
А чтобы от строгих взглядов и суровых замечаний улизнуть наверх, надо некоторое время грустно-грустно и неподвижно сидеть с опущенной головой на скучной нижней полке и сосредоточенно сверлить глазами пол. Вероятно, тогда на твоем лбу появляются три волшебных слова «Шалить не буду», и мама, даже не догадываясь, сама предлагает тебе и необитаемый остров, и сказочный рай, и целый космос в виде верхней полки купейного вагона пассажирского поезда.
Но сейчас залазить туда девочке почему-то не хочется. В купе напротив нее сидит маленькая сухонькая старушка с морщинистым лицом, седыми волосами и тоненькими черточками вместо носа и рта. Она занимает так мало места, что кажется бестелесной. Бледная кожа делает старушку прозрачной и сияющей. Девочка видела миллион старушек, но таких не попадалось ни разу. Одета она во все черное: в жакет с большими глянцевыми пуговицами, длинную юбку, лаковые туфли на шнуровке с узкими, загнутыми кверху, носами и круглую шляпку-таблетку. Шляпке недостает только изящного бантика, или черного перышка, или маленькой вуали, но сказать этого девочка не может: страх показаться невоспитанной «зашивает» ее разговорчивый рот.
Она совершенно, ну ни капельки не знает, как общаются с подобного рода бабушками. Она видела других бабушек: переводила их по зебре через дорогу, до квартиры подносила их нагруженные авоськи с ароматным батоном и бутылками молока и кефира, подавала палочку, выроненную из их слабых дрожащих рук, но с такими необыкновенными, которых девочкин папа вносит в вагон, потому что подняться по лесенке они не могут, говорящими на понятном языке красивые и непонятные слова, нет, девочка совсем не знает, что делают с такими бабушками. Но она давно поняла, что без умолку трещат только воробьи, сороки и глупцы и ничто так не украшает человека, как молчание. Оно делает тебя глубоким и многозначительным. Только молчать надо с умным лицом!
И девочка молчит, правильно и очень серьезно, зацепившись взглядом за стоящую в уголке бабушкину металлическую палочку. И она тоже черная. Девочка молчит и совсем не болтает ногами.
А особенная бабушка даже сидя не выпускает из прозрачно-белых, со вздувшимися синими венами, маленьких морщинистых рук черную дамскую сумочку с серебристой застежкой. От долгого ношения краска на ручках сумочки стерлась, и, когда бабушка держит сумочку в руках, это не так заметно. Смотреть на ее старушечьи руки больно, а не смотреть невозможно. Всей мощной корневой системой в них врос столетний дуб, и его верхние узловатые корни вылезли наружу, как вылезают они из земли, и изуродовали бабушкины руки. Бабушка открывает сумочку и что-то ищет. Девочка нисколько не удивится, если вдруг оттуда она извлечет старого черного ворона. Но вместо него она достает белый кружевной платок, подносит его к лицу и зачем-то вытирает нос.
Девочка, разумеется, разочарована, да и на фоне черных бабушкиных вещей этот единственный белый предмет выглядит сиротливо и чужеродно. Правда, скатерть на столике в купе тоже белоснежная. Один ее угол завернут наверх, и на ней стоят два пустых стакана в высоких серебристых подстаканниках и в каждом — по чайной поющей ложке. Тронется поезд — и ложечки заведут свою тоненькую веселую песенку, знакомую весенней капели и хрустальному колокольчику, и замолчат, когда в стакан бросят щепотку чая и из блестящего самовара в коридоре нальют кипятка…
Бабушка говорит без умолку. Она, конечно, не воробей (хотя роста воробьиного), не сорока и не глупышка. Просто она давно ни с кем не разговаривала: то ли не находилось нужного собеседника, то ли не было нужды в бабушкиной мудрости, и теперь ей захотелось говорить. Она долго живет на свете. А кто долго живет, тот видел много удивительного, и ему надо непременно делиться удивительным со всеми. И бабушка говорит языком, каким заслушиваются и взрослые, и дети и каким говорил Андерсен. Едва ли она знает датский, да и необходимости в этом нет: и девочка, и мама, и папа отлично понимают русский. Но таким особенным языком написаны сказки Андерсена.
Каждое слово она произносит бережно и почтительно, словно слова — живые существа, и при общении с ними надо благодарно кланяться каждому в отдельности. Так размеренно и торжественно, медленно и важно плывет пароход. Он плывет, а ты сидишь на берегу и неотрывно смотришь на него и, растворившись в своих мыслях, уже не видишь. А пароход плывет, и, кажется, так будет всегда. И вдруг ты выныриваешь из себя, а вместо парохода — маленькая белая точка на ясном горизонте. И совсем невозможно вспомнить, о чем ты думал все это время, пока он плыл мимо…
Бабушка говорит — и спина ее выпрямляется, лицо розовеет, морщины разглаживаются, и руки уже не кажутся такими старческими. И девочке тоже хочется так говорить: размеренно и торжественно, медленно и важно, красиво и певуче. И когда она вырастет, станет учительницей, как бабушка из купейного вагона. Честное слово, девочка много об этом думала. И у нее есть школьные тетрадки, в которых она сначала пишет за ученика, а потом — за учителя. И стеклянная дверь ее комнаты с розовой клеенкой в рыбах давно превратилась в школьную доску и, пока дома нет родителей, вся исписана белым мелом, а умные рыбы уже знают весь алфавит и счет до двадцати и вежливо молчат, храня их общую с девочкой тайну. Но прежде чем быть учителем, надо стать учеником…
А бабушка из купейного вагона когда-то вела уроки географии в школе. Удивительная эта наука изучает все на свете: страны и моря, острова и континенты, океаны и ледники, горы и пещеры, реки и озера, города и села. А точнее, их расположение. И ты, не выходя из дому и даже не вставая с любимого кресла, путешествуешь по всему миру, стоит только открыть атлас! И старенькая учительница рассказывает, для чего нужны путешествия и чем отличается глобус от карты, сколько океанов на земном шаре и как они называются, какой из них самый большой и какой — самый маленький, какие моря носят цветные названия и что такое джунгли, где самое холодное место на Земле и на каком континенте нет морей и рек, и что такое пустыня, и где живут райские птицы, и про Чернильное озеро в далеком Алжире, в котором нет рыбы и растений, а темно-синие его чернила пригодны лишь для того, чтоб ими писать…
Бабушкин голос звучит у девочки внутри — не в ушах и не в голове, а в ее сердце — и говорит ей то, о чем она, конечно, догадывалась, только порой очень надо, чтобы тебе это кто-то сказал вслух. И голос говорит ей о небе. Небо — это такая большая река, которая течет у тебя над головой и всегда помнит свое русло. Как всякая река, небо иногда тоже выходит из берегов. И тогда оно проливается на землю дождем. А когда небо слишком полноводно, вниз рушится ливень. Но подобные беспокойства случаются не так часто, и ты быстро забываешь о небесной реке. А она течет себе и течет и не зависит от твоих мыслей и желаний.
Это самая высокая и единственная река на свете, в которой живут все, кто пожелает: рыбы и птицы, цветы и звезды, парусники и облака, ангелы и души. А на берегу небесной реки в белых одеждах сидит Господь. Он опускает ноги в воду и устремляет взгляд в невидимую точку. Может, там рождается душа, или расцветает звезда, или проплывает птица — с земли тебе не видно. А Господу совсем не обязательно видеть, чтобы знать и любить. Он так долго живет на свете, что знает каждого в лицо и даже по имени. Потом Он встает и тихо удаляется по своим делам. А река все так же незаметно течет над твоей головой и служит тебе защитой.
Ты смотришь на небо только тогда, когда тебе плохо. Но можно и даже нужно завести полезную и важную и вежливую привычку: выйдя утром из дому, поднять глаза вверх, улыбнуться и сказать: «Здравствуй, небо!» И тогда внутри тебя распустятся цветы. И ты станешь маленькой душистой клумбой. И если вдруг небесная река снова ненадолго выйдет из берегов, она всего лишь польет твои чудесные цветы, отчего они, верней, ты сделаешься счастливей и краше. Но жизнь в небе — не столько награда, сколько ответственность. Неправедные мысли и дурные поступки еще никого не смогли там удержать. А падение с оглушительной небесной высоты всегда грозит неминуемой гибелью…
Бабушка вдруг встает. Девочкин папа берет ее под руку и бережно выводит из купе.
— Палочку!.. Палочку забыли! — как ошпаренная вскакивает девочка. — Возьмите… пожалуйста…
Это ее первые слова за всю дорогу. Но она и не заметила, что все время молчала. Молчала и улыбалась.
Бабушка ласково прижимает девочку к своему худенькому тельцу и тихо говорит:
— Спасибо, мое сердечко…
Она берет из девочкиных рук свою верную подругу — черную палочку — и вместе с папой направляется к выходу. Девочке совсем не хочется сидеть в купе. Она стоит в коридоре, прижавшись носом к окну, и видит, как мимо нее внизу, по перрону, медленно движется бабушка. Она, конечно, не поднимет голову и не заметит девочку в окне, не улыбнется и не помашет на прощание. Бабушке надо обязательно смотреть под ноги, чтобы не упасть. И девочка сильней вжимается в стекло. Она знает, что с приплюснутым носом сейчас похожа на поросенка, но ей все равно. У нее ужасно щекочет в носу, и ей хочется плакать…
Папа возвращается, поезд трогается, а девочка торчит в коридоре, и ей не нужна веселая верхняя полка. Девочка думает о бабушке и о том, как она доберется до дому, с кем она живет и кто ее переводит через дорогу, таскает авоськи с батоном, молоком и кефиром и подает случайно выроненную из рук палочку, и про Господа и его небесную реку с рыбами и птицами, цветами и звездами, парусниками и облаками, ангелами и душами, и про волшебную клумбу внутри себя…
— Прибываем! — пробегает по коридору молоденькая проводница, заглядывая в каждое купе. — Конечная! — с улыбкой говорит она девочкиной маме.
— Да-да, спасибо… — оживляется мама.
Втроем они выходят на перрон. Девочка поднимает глаза вверх — на нее пристально глядит глухой металлический навес с орущими воробьями. И откуда он взялся? Она никогда его не видела. Просто раньше у нее не было такой полезной и важной и вежливой привычки — здороваться с небесной рекой. Девочка быстро идет по перрону и смотрит вверх в надежде, что крыша вот-вот кончится.
— Опять ворон считает! — возмущается папа.
— Смотри под ноги! — командует мама.
Кажется, уже целую вечность девочка только и делает, что смотрит под ноги, будто больше и смотреть некуда. А под ногами все то же, что и всегда. Под ноги нужно смотреть, когда ты что-то потерял, например пуговку от платья, монетку или хорошее настроение. Под ноги смотрят взрослые. И не все ли равно папе с мамой, куда смотрит девочка, если она не спотыкается и не падает и под ногами у нее твердая почва! Девочка вскидывает голову: по узкому коридору из серых железобетонных домов высоко течет яркая синева.
— Здравствуй, небо!
Фото: trinumweb.files.wordpress.com