Так и манило прикоснуться к этим дорогим для нее вещам. Платья, несмотря на давность лет, не утратили своей красоты, были так же элегантны и милы. Сшиты они были знакомой портнихой («модисткой», как называла ее мама) из ткани, которую привозил из Польши мамин старший брат, дядя Леша, кадровый военный. Персидские ковры, узорчатые покрывала, великолепные скатерти в доме — это все его «гостинцы».
И вот кроме этой кучки недорогого добра ничего больше у меня от матери не осталось. Если не считать, конечно, альбомов с фотокарточками, почетных грамот за отличную учебу и примерное поведение, да еще писем и поздравительных открыток, отправленных многочисленными родственниками.
Моя мама родилась 5 января 1929 года, когда в стране закончилась коллективизация. В мамином роду раскулаченных не было. Правда, к крепкому середняку деду Матвею народ относился как к кулаку… А умерла 26 января 1996 года. Вот так и уместилась вся ее жизнь между народнохозяйственными перестройками.
Жизнь обыкновенная, даже заурядная, наверное, подвластная всем катаклизмам и катастрофам эпохи, в рутине которых потерять и утратить было не в пример, легче, чем сохранить.
Жили трудно. Если бы не нужда, не пришлось бы бабушке и дедушке искать лучшей доли в Крыму, куда они переехали из голодной Курской области. Кстати, переезд был единственным в жизни мамы на то время дальним и долгим путем. Городок под Ленинградом, где они одно время жили с папой и где я появилась на свет, был несравненно ближе к курским Банищам. Это было сильным ее переживанием…
Погрузившись в воспоминания, я вдруг очень конкретно поняла, насколько ее рядовая, заурядная судьба типична для материнских судеб целого российского века. И до какой степени материнская доля в России подвержена единому року, одному и тому же стечению одних и тех же неотвратимых обстоятельств. Вечная битва с бедностью, нуждой, труд до седьмого пота, от зари и до зари. Мы, дети, ложились спать, мама все еще занималась домашними делами, просыпались, она уже трудилась. Нас она почему-то к труду не приучала. «Успеете, наработаетесь», — говорила она.
В конце 90-х годов, родственники и однокашники, мы часто хоронили своих матерей, матерей наших друзей и товарищей. И странная догадка приходила в голову: уж не потому ли так долго не взрослеет наше уже почти состарившееся поколение, что бедные, с войны привыкшие отвечать за все и всех, наши матери как-то особо старались нас заслонить и уберечь? Кроме нас, у них ничего не было. Мы были смыслом и оправданием всей их жизни.
Умели они любить — вот что … И не только своих близких людей, но и окружающий мир, жизнь, порой ужасно убогую. И удивительное дело, из этого же сора житейской суматохи, кухонных дрязг и магазинных склок произрастал и другой феномен российской жизни — стихийная любовь к искусству, благоговейное к нему отношение.
Нам всем сегодняшним хотя бы часть того благодарного восхищения, которое испытывали к любому творчеству наши матери. Все свои зрелые годы я почтительно вспоминаю и упоминаю имена людей, которые послужили для меня примером, так сказать. Повлияли и приобщили, научили, раскрыли глаза (что еще говорится в таких случаях?). И вот только теперь с запозданием и удивлением сознаю, что больше всех и приобщила, и повлияла на меня собственная мать.
Даже средней школы в нынешнем смысле не окончившая, не имевшая представления ни о художественных направлениях, ни об эстетических спорах, но обладавшая каким-то генетическим умением радоваться таланту и уважать творчество, в чем бы оно ни проявлялось.
Вот и нас к этому приучили. Кто? Конечно, мать. Не занудными наставлениями, а самой своей природой, смехом над книжкой и слезами в кино. И еще, совершенно естественной, опять же не требующей доказательств, уверенностью, что искусство такая же первейшая необходимость, как хлеб по карточкам, как мыло, за которым приходилось стоять всем семейством, поскольку больше одного куска в руки не отпускали.
Вдруг подумала, что некоторой независимостью своих политических, так скажем, ориентаций я тоже обязана покойной матери. В политике она не разбиралась, в одном только была безотчетно уверенной: от властей нужно держаться подальше. В суждениях и предпочтениях она была очень осторожной. А может, это шло от христианского отношения к власти, как к чему то чрезмерно ответственному, полному искушений и соблазнов, могущих погубить душу?…
И все же мама симпатизировала людям при должностях, руководителям. За хорошо сидящие костюмы, за уверенность в себе и властность… Это тоже представлялось ей неким свойством нормальной, стабильной жизни. А ей, как и многим, достались карточки, талоны, необходимость прикрепляться и отовариваться, записываться… И еще мама очень любила праздники, особенно «Покров» и «Пасху», и основательно готовилась к ним, затевая генеральную уборку в доме. Было, как водится, и застолье с обильным угощением. За праздничным столом собирались дети, внуки, и не было счастливей человека на белом свете, чем наша мама.
Получая приглашения на премьеры, вернисажи, презентации, часто ловила себя на мысли: видела бы меня моя мама. В ее глазах мое редкое участие во всей этой тщеславной чепухе выглядело бы замечательным достижением, которым она втайне гордилась, воспринимая его как своего рода компенсацию за все то, чего она была лишена. Впрочем, эти лишения таковыми уже и не воспринимались, поскольку составляли содержание всей жизни. А мне всегда хотелось порадовать ее чем-то, увидеть улыбку на ее лице, слова одобрения, ощутить ее благословляющую руку на своей склоненной голове….
Русский философ Николай Бердяев оставил тонкое наблюдение о «вечно бабьем» в русском характере, в русской цивилизации и культуре. Позволю себе развить эту мысль. Вся Россия держится на матерях — при не знающих меры в удальстве и размахе, при суровости своих законов, перемежаемых безоглядностью бунтов, при неумолимой авторитарности или, наоборот, при беспредельном анархизме своих мужчин. И если в смутном времени крушения всех ценностей совесть все же не покидала российские пределы, и милосердие хотя бы изредка теплится в людских сердцах, благодарить за это надо матерей. Тех, что не знали ни сна, ни отдыха, постоянно вертелись, как белки в колесе, подымались раньше всех и позже всех ложились. Чуть свет уходили на работу и приносили ее на дом, горбатились, перекраивали, перешивали, перелицовывали, штопали, украшали, лепили, выхаживали, давали в долг, занимали и при этом никогда не забывали, кого поздравить, кому послать посылку, кого проведать, а к кому сходить на могилку. Про себя они считали нас черствыми. Но на людях не могли нарадоваться нашей добротой, отзывчивостью, нашими необычайными успехами… Простите нас, матери России!
