Мне, как корреспонденту, довелось общаться со многими очевидцами Великой Отечественной: ее участниками, детьми войны, тружениками тыла, узниками концлагерей. Вот что они рассказали:
«18-летним парнишкой пришел я на призывной пункт и заявил: хочу отомстить фашистам за погибшего брата! Выдали мне военное обмундирование и вместе с другими солдатами погрузили в эшелон. Повезли сначала в Ишим, потом в Омск. За две недели усиленной подготовки я научился стрелять из пистолета, винтовки, ружья, автомата и противотанкового оружия.
Навсегда в моей памяти остался бой под городом Черкассы в Центральной Украине. Казалось, что с неба сыплется стальной дождь, такие усиленные авиационные налеты совершали фашисты. Во время одного из них я получил сильнейшую контузию: из ушей потекла кровь, голова разрывалась от боли. После лечения в двух госпиталях вновь вызвался на фронт.
На сей раз это было минское направление. Дошли до Кенигсберга. После тяжелых боев в батальоне оставалось человек 20. И вдруг приказ: двигаться обратно. Было обидно, ведь до Берлина оставалось так мало.
Строевым шагом мы, солдаты, двинулись обратно, а так как стояла летняя жара, решили искупаться в речке. Сложили на берегу одежду, оружие — и купаться. В это время обрушилась вражеская авиация, началась бомбежка. Один из снарядов попал на место, где лежали оружие и одежда. Погибли многие солдаты, а выжившие, безоружные и полураздетые, пошли дальше выполнять приказ руководства…
Праздник Победы я встретил под Днепродзержинском. Помню, как все радовались, палили из оружия, пели песни…»
«Мы, дети той поры, практически не видели своих мам: они уходили на работу на рассвете и возвращались уже затемно. Мы нянчились с малышами, топили печки и готовили нехитрую еду. Из шерсти собак вязали варежки и носки, чтобы отправить на фронт.
Когда мне исполнилось восемь лет, меня отправили рыбачить в бригаду. Вместе со взрослыми мы, ребятишки, плыли на лодке, остановившись, забрасывали невод и ждали улова. Ночью было зябко, на волнах укачивало и тянуло ко сну. Вдруг, чтобы взбодрить нас, Афанасий Самарин громко запевал: «Эх, яблочко, да на тарелочке!..» И сна как не бывало. А потом лишь покачает головой и протяжно скажет: «Эх, пташки вы мои ранние…»
Матерям некогда было справить нам обувь (до войны ее мастерили из оленьей кожи), поэтому летом мы ходили босиком, а в холодное время — в наспех пошитой из брезента обувке. От гнуса и комаров спасались, сооружая на берегу реки импровизированные шалаши из сырого сена. В зимнее время помогали мамам работать в коровниках…»
«…Я попал в 48-й полк реактивной артиллерии. Тогда я еще не знал, что на фронтах Великой Отечественной мне предстоит провести около 1322 дней и ночей.
В конце 1942-го наша артиллерийская часть под командованием С.К. Тимошенко участвовала в обороне Сталинграда. Немцы настойчиво рвались захватить город, и бои были схожи с адом на земле. Она буквально горела под ногами.
Артиллеристы с воздуха вели непрерывный обстрел. Передавая координаты предполагаемого выстрела с «катюши», я кричал так, что охрип. Все солдаты валились с ног от усталости. Оперативно меняли диспозицию. Водитель машины, перевозившей артиллеристов между боевыми точками, погиб. Мне впервые в жизни пришлось самому вести машину, причем по искореженной воронками местности. Над головой разрывалось небо, под колесами дрожала земля, но нужно было выполнить приказ. И я выполнил.
«Ни шагу назад, а только вперед!» — таков был приказ Сталина. И мы шли, с каждым днем приближая победу…»
«Я попал в 88-ю курсантскую стрелковую дивизию, сформированную 10 июня 1942 года в Калининской области. Экипировку оценивал сам Ворошилов. А через пару дней нас, курсантов, направили в 31-ю армию Западного фронта. В 18 лет я стал командиром отделения в отдельной полковой роте автоматчиков 758-го полка.
В 20-х числах июля 1942 года, когда наша рота перемещалась вдоль линии фронта, чтобы закрыть опасный стык двух батальонов полка, нам, молодым бойцам, посчастливилось увидеть генерала армии Георгия Константиновича Жукова. Недалеко от дороги, по которой мы шли, стояла группа старших командиров, а в центре ее плотный, среднего роста человек что-то говорил остальным и показывал рукой в направлении линии фронта. Позднее мы узнали, что руководил рекогносцировкой сам Жуков. А наша дивизия заняла оборону у восточной станции Погорелое Городище на железной дороге Москва — Калинин.
В день своего 18-летия, 8 августа 1942 года, я получил боевое задание: в кратчайший срок доставить донесение командиру дивизии на командный пункт. Карту, несмотря на бомбежку, я доставил быстро. «Представить к медали «За отвагу», — сказал командир дивизии. Правда, медаль нашла меня нескоро. А через пять дней, при прорыве обороны, я получил ранение. В полевом госпитале мне сделали операцию и отправили в Москву…
…Никогда не забуду, как в 1942 году, двигаясь по линии фронта и проходя через город Белый Тверской области, мы не могли дышать от трупного запаха. Земля была усеяна погибшими солдатами, наспех захороненными зимой. Город Белый ассоциируется у меня с тем самым запахом и болью от мысли, сколько же молодых солдат унесла проклятая война…»
«Помню себя в четыре года — по военному времени возраст вполне самостоятельный, чтобы собирать колоски в поле или мерзлую картошку по весне. Склизкие, сморщенные клубни мыли в холодной воде. Руки становились красными от холода и болели. Картошку высушивали, мололи и сдавали в госпиталь.
На всю жизнь запомнились длинные очереди за хлебом. Я просиживала в ожидании долгие часы на крылечке магазина. Однажды вместо черного хлеба привезли пшеничные плюшки. Конечно, они стоили дороже, чем хлеб, но так ароматно пахли, что я тут же отоварила все имеющиеся на руках карточки. Домой бежала, сглатывая слюнки и предвкушая удовольствие от трапезы.
Но радость мою дома не разделили, а плюшки отнесли обратно в магазин. Когда не ели досыта черного хлеба, поглощать сдобные булки считалось непозволительной роскошью…»
«…Полчетвертого утра. Мы, узники, уже стоим на площади. В этот раз на вытянутые руки нам кладут кирпичи, это означает одно: кто-то провинился. Под холодным ветром, проливным дождем нам предстоит стоять несколько часов. От тяжести немеют руки, болит спина, подгибаются ноги. Тут и там, как подкошенные, падают люди. «Ауфштэен!» — кричат надзиратели, за шкирку поднимают упавших, а тех, кто не в силах подняться, забивают прикладами.
Однажды так стояли утро, день и ночь. Оказалось, одна из узниц подговорила женщин устроить бунт. Надзирательница вошла в барак, а пленницы накинули ей на голову одеяло, пытаясь задушить. Да где там! Как пушинок раскидала она изможденных бунтовщиц. С автоматами вбежали военные. Зачинщиц расстреляли, а всех женщин, в том числе из других бараков, истязали на площади. Чтобы неповадно было. Сколько их погибло за те сутки!..
Аппельплац память оставила по себе прочную — глухоту на одно ухо. На команде «смирно» я пошатнулась от голода. «Ауфзеетка» (так мы, пленные, называли надзирательниц) подскочила ко мне и со всей силы саданула по правому уху. После удара стал ухудшаться слух, и с годами ситуация усугублялась.
Также за провинность можно было попасть в бункер, где бегали крысы. Одна молодая женщина вышла из него седой.
От истощения и голода люди умирали в огромном количестве. Утром давали кофе из каштановой муки и кусок хлеба, вечером — суп из картофельной кожуры. Фашисты так говорили нам: «Вас по этой еде и убивать не надо. За три месяца сами подохнете». Измором и брали…»
«Я на завод работать пойду, сказала я маме. «Да куда тебе? — возразила она. — Ты такая маленькая и худенькая. Разве примут?» На следующий день я, 11-летняя девочка, уже стояла на проходной Невьянского оборонно-промышленного завода. Начальники, комиссованные с фронта мужчины (у одного не было руки, у другого — обеих ног), с недоверием смотрели на меня. «Как ты работать-то будешь? Да тебе еще в куклы играть», — сказал один из них. Я привстала на цыпочки, чтобы казаться повыше, и произнесла: возьмите, нам есть нечего; я, дядечки, буду очень стараться.
Меня устроили в цех, где изготовляли снаряды для танка Т-34. Перешагнув впервые порог цеха, я оглохла от страшного грохота. Немного постояла, попривыкла к шуму и начала учиться новому делу. Моя задача (и еще пятерых ребят, работающих со мной за одним столом) заключалась в проверке резьбы. Для этого нужно было вставить снаряд в «гнездо», прокрутить его до отказа и таким образом определить его качество. Затем я выкладывала его из «гнезда», а далее уже другие рабочие проверяли снаряд на предмет коррозии, ставили штамп, грузили в вагоны и отправляли прямиком на фронт.
После первой смены дрожали руки, но я очень гордилась, что отныне тружусь на таком предприятии. Мама справила мне пальтишко из ткани, что шла на портянки. Зато оно было новым и относительно теплым. Увидев, что одежда у всех рабочих перепачкана мазутом, я тоже нанесла на обнову несколько черных мазков. Как-никак, а теперь и я рабочий класс!..»
«После школьной смены, как все ровесники, трудилась в колхозе. Девиз «Все для фронта, все для победы!» находил отклик в душе каждого. Старались, чтобы солдаты воевали в тепле: вязали им носки, варежки, снабжали их овощами. На огромных колхозных полях пололи картошку, свеклу, морковь. Осенью после сбора урожая мы, дети, мыли и чистили картошку, а женщины тонко нарезали ее и сушили в печке. Сушеный картофель отправляли на фронт.
Летом нас брали на покос. Дедушка сделал нам, ребятишкам, маленькие грабли, и мы ворошили сено. Осенью дергали лен. А сколько нужно было приложить труда, чтобы вырастить хлеб и сохранить его! Мы, дети, передавали друг другу снопы, а взрослые укладывали их по краям скирды. Сколько сил требовалось ребенку, чтобы поднять тяжелый сноп, который был больше него! Неудивительно, что у меня часто болел живот, но от работы никто не освобождал. Иногда приходилось трудиться даже ночью. Работали и на веялке: женщины веяли, а дети сгребали зерно в мешки.
Не было ни одежды, ни обуви. Если бы дед не сплел лапти, и в школу пойти было бы не в чем. От истощения, голода, усталости я часто падала в обмороки. Спасибо колхозу, который в школе бесплатно подкармливал ребят молоком и картошкой…»
«…Немцы вошли в наше село Почапинцы (Винницкая область) шумно, с рокотом мотоциклов, треском автоматов. Сначала местные жители испугались, думая, что стреляют в людей. Оказалось, в кур. «Матка, ко-ко-ко!» — крикнул пожилой немец маме, показывая руками, чтобы она согнала в одно место кур, так их было удобнее застрелить. В тот же день этот фриц занял одну из комнат нашей избы. На длинных лавках, стоявших вдоль стен, он расположил мешки с мукой, сахаром и другой провизией.
Вместе с двоюродной сестренкой Анютой мы придумали способ, как полакомиться сахаром. Стоило немецкому постояльцу куда-то уйти, как мы тайком заходили в его комнату, протыкали иголкой мешок и подставляли ладошки к сыпавшимся белым крупинкам. Однажды за этим занятием нас застала мама и всыпала нам по первое число. «Глупые! Не понимаете, что нас из-за вашей шалости могут расстрелять?!» — ругалась она. Но что мы, тогда несмышленыши, могли понимать?
Как-то уселись вдвоем на подоконник маленького оконца и впервые увидели движущиеся грохочущие танки. Сидим и хохочем, такими комичными нам, трехлеткам, показались огромные бронемашины. Хохотали так, что даже немецкий танкист, увидев нас, двух малолетних дурех, в окне избы, невольно рассмеялся. А мы еще громче, уже на его золотые зубы, которые тоже увидели впервые.
Потом было не до смеха. Накануне из-за дождя разбухла почва, танки тонули в черноземе, и немцы стали кидать на землю все: мебель, заборы, чтобы укрепить землю. Но и это не помогло. Тогда немцы, очевидно боясь наступления советских войск, решили уничтожить горючее и боеприпасы.
Огонь взмыл под небеса, рвались снаряды. Один упал недалеко от нашего дома. Старшая сестра, Оля, схватила его передником и бросила в озеро. А жители тем временем выносили на улицу свой небогатый скарб и остатки продуктов, уже заранее попрощавшись со своими избами. Я настолько в той суматохе испугалась, что решила удрать в лес, благо знакомая женщина меня перехватила и привела на ночлег к себе, а потом отвела к маме…»
«Помню, как отцу, Федору Ивановичу, и старшему брату, Роману, пришли повестки на фронт. Я, наблюдая, как мама собирает им в дорогу нехитрые пожитки, тоже начала было собирать свой мешок. «А ты куда собралась?» — спросили меня родные. Тоже немцев убивать пойду, ответила я, вот только одна незадача — на ноги обуть мне нечего. Близкие невесело рассмеялись. «Нет, Дуня, ты здесь нужна. Уже быков запрягать умеешь — будешь пахать, сеять, жать», — дал мне наказ отец.
Мама, вручая серп, с тревогой повторяла: «Ты уж осторожней, а то пальчики отлетят». Как-то жали снопы, и я нажала 600 штук. «Вот это да! В два раза перевыполнила норму», — только и сказал мне бригадир. А у нас семья большая — так объяснила я ему свой трудовой энтузиазм. Помнила мамин наказ, дескать, ты уж старайся, может, колхоз пшенички выделит. Ничего не получили, потому что все было для фронта, для победы.
Оглядываясь в прошлое, думаю: как же мы выжили? Ведь были детьми, но не плакали, не ныли. Справлялись с упрямыми быками, которые, спасаясь от оводов, порой взбрыкивали и неслись в речку, опрокидывая нас, маленьких колхозниц. А когда мы возили снопы ночью, очень боялись волков. Обматывали палку тряпкой, поджигали ее и били в тазик колотушкой. Чего только не делали наши маленькие натруженные руки: пололи, убирали урожай, заготавливали сено…
За работой меня застала и весть о победе. Вместе с напарницей я боронила землю, когда запыхавшийся от бега учетчик крикнул нам с ходу: «Бросайте все, развязывайте хомуты!» И, увидев наши удивленные лица, радостно воскликнул: «Девчонки, война ведь кончилась!» С каким чувством всеобъемлющего счастья бежали мы через лес в деревню! А там гармонисты играли, кто-то пел частушки, кто-то плакал, вспоминая убитых, а кто-то благодарил Бога за долгожданную победу. Но и в тот радостный день спуску не было. После обеда нас отправили сортировать и чистить колхозную капусту…»