Из воспоминаний Янины Михайловны Гайдук:
«За месяц до начала войны отец привёз меня, брата и маму в Ленинград. Папа был военным, служил на границе Польши и Белоруссии. В Ленинграде мы заселились в квартиру на шестом этаже. Отец пробыл с нами две недели и уехал.
22 июня было воскресенье. Я и брат отправились на прогулку, на улице и узнали о начале войны. Люди выходили из домов, слушали сообщение Левитана. Их лица отражали разный спектр эмоций. Я схватила брата и побежала домой. Мне было восемь лет, брату — два года.
Вечером пришла телеграмма от отца, его переводили на границу. Больше вестей от него не было. Он пропал без вести.
Мама начала получать довольствие как жена военного, а потом перестала, так как отец пропал без вести и в списках живых не значился.
Запасов продуктов дома ни у кого не было: никто не предполагал, что начнётся война. Обстрелы начались с первого дня наступления на город.
8 сентября 1941 года Ленинград взяли в кольцо, началась блокада. Дом, в котором мы жили, находился недалеко от водокачки. Эту водокачку постоянно бомбили. Во время бомбёжки уходили в бомбоубежище, там же и спали. Однажды чуть не утонули в нём.
Бомба попала в дом, а в убежище со стен посыпалась штукатурка. В этот момент я спала. Проснулась оттого, что мама меня будит. Открываю глаза, а перед глазами туман. Люди двинулись к выходу, а на водокачке прорвало от взрыва трубу, и вода хлынула в бомбоубежище. Выбирались по пояс в воде. Дети плакали из-за того, что игрушки утонули. Я бросилась спасать мишку, меня кто-то за руку схватил и повёл к выходу. Середина нашего дома обвалилась, похоронив под собой людей.
Перед 7 ноября немцы над городом раскидывали с самолётов листовки. В них было написано: «Ленинградские матрёшки, ждите к празднику бомбёжки!» Бомбёжек наши солдаты не допустили. Но был обстрел. Дом шатался, думали, что обрушится, но он выстоял. Люди пересидели обстрел в убежищах.
Мама работала кассиром в магазине. За нами присматривал дедушка. Он ходил получать хлеб по карточкам. Детей никогда не посылал получать хлеб, так как могли напасть и отобрать и хлеб, и карточки.
Утром дедушка ушёл в аптеку. Я и брат остались дома, тут дом начало трясти. Братишка испугался и залез под кровать, лежит и плачет. Я его достать не могу, но не плакала и не кричала. Сижу посреди комнаты и молюсь (дедушка был ревностным польским католиком).
Тут я озверела, повернулась к статуе Девы Марии и начала с ней ругаться: «Тебя нет, Бога нет. Я молюсь, а меня никто не слышит!» Плачу навзрыд. В комнату забегает испуганный дедушка, я на него с кулаками набросилась и кричу: «Бог глухой, молитвы мои не слышит». Дедушка улыбнулся и говорит: «Как же не слышит: дом цел, мы живы — значит, Бог слышал, о чём ты Его просила».
Помню 25 декабря 1941 года. Наступило католическое Рождество. Мама стол покрыла белой скатертью, достала серебряный столовый набор. Какие были блюда — не помню, но сервировку стола запомнила навсегда. А 30 декабря ходила на новогодний утренник, детям даже подарки приготовили: кусок хлеба и мутный бульон. Мне этот подарок показался таким вкусным!
Мама ходила на блошиный рынок и меняла вещи на продукты, никаких ценных вещей в доме не осталось. Еды всё равно не хватало, люди от голода умирали каждый день. Покойники были повсюду: на улице, на лестничных пролётах, около дверей. Никто на них не обращал внимания. Смерть стала привычным явлением в жизни каждого ленинградца.
Мой брат умер в 1942 году, не дожив до третьего дня рождения. Вслед за ним умер дедушка. Каждый день слабели, перестали ходить, вставать с кровати и потом умерли. Дедушка перед смертью сказал: «Я умираю и улетаю на небо!» Закрыл глаза и умер.
Мама после их смерти нашла в шкафу мешочек с сухарями, это была моя заначка для кукол. Я про неё и забыла. А ведь этот мешочек мог бы продлить жизнь моему брату и дедушке.
В городе началась дизентерия. Многие умирали от неё. Но меня и маму эта напасть миновала.
Хлеб был ужасный — липкий, чёрный. Люди за ним очередь занимали ночью, чтобы утром принести его на завтрак своим родным.
Несмотря на все лишения, в блокадном городе дети продолжали учиться. Я ходила в школу, но училась в подвале в целях безопасности. Освещали его свечи, но никто не сетовал, учёба помогала отвлечься от тяжёлых мыслей и притупить чувство голода. Не учились только зимой, т.к. не было отопления.
Однажды посмотрела на себя в зеркало и испугалась собственного отражения: на меня смотрела синекожая девчонка. Я тогда взяла белила и замазала себе эту синюю кожу. По дороге в школу встретила соседку. Увидев меня, она удивилась, улыбнулась, стёрла с моего лица мою «пудру» и проводила до школы.
Во время войны я не болела ни разу.
Ленинградцы верили в снятие блокады, не падали духом. Именно их сила духа и помогла пережить блокаду, вера в наших солдат давала силы жить дальше.
Тётя моя (сестра мамы) варила бульон из столярного клея. На вкус он был ужасным, но ели: другой еды не было.
Весной и летом ходила в Таврический сад собирать траву, мама из неё варила суп. Крёстная моя снабжала нас вещами для обмена на продукты. Она устроилась на работу к зажиточным ленинградцам, вместо зарплаты те давали ей вещи, чтобы можно было обменять их на продукты. Мама принесённые крёстной вещи обменивала на жмых (переработанные после отжима масла семечки).
Мамин брат был на фронте, его сын умер от голода, а жена скончалась от чахотки. В июле маме предложили уехать в эвакуацию, она согласилась из-за отчаяния, наверное: все близкие умерли, от мужа вестей нет. Да и сама мама от жены брата заразилась чахоткой.
4 августа 1942 года прибыли в город Чусовой. Добирались до него то поездом, то на баржах. Передвигались под бомбёжками. До Чусового добирались вплавь, так как бомба попала в баржу, та пошла ко дну. Все вещи наши ушли на дно вместе с баржей. Сохранились лишь некоторые вещи и семейный альбом, в котором все живы и счастливы. Из Чусового меня и маму отправили в совхоз, поселили в доме председателя, добрейшей женщины.
Мама ходила по дворам и обменивала на продукты то, что у нас осталось: какие-то недорогие украшения, платочки и прочее. Мама кашляла всё чаще, иногда задыхалась от кашля, я бегала к фельдшеру за помощью, но помочь он уже не мог. 5 января 1943 года мама скончалась. Я осталась одна. Председатель предлагала остаться в её доме и жить как её дочь, но я не согласилась, и меня отправили в интернат, в котором жили дети из Ленинграда.
В 1944 году интернат перевезли в город Устюжный Волгоградской области. В интернате кормили хорошо. Помню, на день рождения Сталина нам дали сыр, кусок хлеба и сгущённое молоко. Радости не было предела! Из Устюжного интернат отправили в Ленинградскую область. Осталось всего 48 детей. За детьми приезжали родственники. Нас поселили на даче. Там и узнали о победе. Дети паковали узлы с вещами, в комнату забегает нянечка с криком: «Ура! Победа! Германия пала!» Мы подпрыгнули, начали обнимать друг друга.
Осенью оставшихся детей привезли в Ленинград, я попала в детский дом. Но это другая история…»
Из воспоминаний Хабибы Насрулловны Вагаповой:
«Я жила в деревне Катангуй Тюменской области. Ещё до войны осталась сиротой. Мама моя умерла в 1934-м, когда мне было два года, а отец умер в 1937-м, когда мне было пять.
Мне было девять лет, когда началась война. В тот момент я жила в семье старшей сестры. Два старших брата ушли на фронт. Оба до победы не дожили: один погиб в Сталинградской битве, другой — в войне с Японией. Мужа сестры на фронт не взяли из-за инвалидности. Он работал бухгалтером в сельсовете.
Ходила в школу. Тетрадей не было, писали между газетных строк чернилами, которые детям выдавали в школе. В школе детей кормили. Каждый ребёнок приносил в школу из дома тарелку, куда повар наливал болтушку. Эта болтушка казалась такой вкусной! После школы ходили в поле собирать колоски или на уборку льна.
Одежды практически не было. Спасибо добрым людям! Председатель принёс сестре кусок ткани, чтобы та сшила мне платье. Старик один сшил мне чарки (обувь), вместо стелек солому положил в них. Такой нарядной я себе казалась!
О новостях с фронта узнавали по радио, оно находилось на улице возле сельсовета. Ходили туда и слушали о боях. Радовались победам наших солдат, расстраивались из-за поражений. Когда приходили похоронки, плакали всей деревней.
В 1943 году сестра с детьми и мужем поехали в Салехард. Меня взяли с собой. С 12 лет я пошла работать, чтобы не сидеть на шее у сестры. Работала нянькой, помогала зажиточным людям по хозяйству: полы мыла, воду носила. Платили кто деньгами, кто продуктами. Хлеба не было. Выдавали карточки на хлеб: детям — по 400 граммов, рабочим — по 500, иждивенцам — по 300.
Детям рабочих разрешали один раз в день питаться в столовой. Часто кормили свекольником.
В 1944 году умерла моя старшая сестра. Я её вещи продавала, чтобы купить еду. После её смерти мне увеличили норму хлеба, стали выдавать 800 граммов. Пожалели меня, ведь больше родственников у меня не было. Половину хлеба я оставляла себе, вторую половину продавала, а на вырученные деньги покупала продукты. После войны работала в школе истопником».
Фото из личного архива героев материала